Владимир Соловьёв и Анна Шмидт: смиренные пророки стихийного русского гнозиса

Abstract

Появление русской религиозной философии во второй половине XIX в. во многом стало ответом на обилие нехристианской мистики, захватившей сознание интеллигенции той эпохи. Владимир Соловьёв, которого называют создателем религиозной философии, ещё в юности поставил перед собой задачу: убедить всех в истине христианства, пересказав её философским, рациональным языком. Но, вдохновлённый личным мистическим опытом, Соловьёв создал в итоге далеко не ортодоксальную религиозную концепцию, поскольку в церковном предании не нашёл сходного со своим откровения. При этом всю свою жизнь философ больше всего боялся оказаться вне Церкви, поскольку только там мог найти понимание: ведь он был намного религиознее своего окружения. То же можно сказать и об Анне Шмидт, которая, по словам священника Сергия Булгакова, тоже не имела «воли к ереси». Как мирилось в сознании этих мыслителей формальное богословие с личным откровением? Не являлось ли оно, с их точки зрения, разновидностью догматического творчества? И не потому ли оно было так живо воспринято деятелями религиозного возрождения начала ХХ в.? The emergence of Russian religious philosophy in the second half of the 19th century largely responded to the abundance of non-Christian mysticism that had captivated the consciousness of the intelligentsia of that era. Vladimir Solovyov, often referred to as the founder of religious philosophy, set himself the task in his youth of convincing everyone of the truth of Christianity by retelling it in a philosophical, rational language. However, inspired by personal mystical experiences, Solovyov ultimately created a religious concept far from orthodox, as he did not find parallels to his revelations in church tradition. Throughout his life, the philosopher feared most of all finding himself outside the Church because only there could he find understanding, given that he was much more religious than those around him. The same can be said of Anna Schmidt, who, according to Priest Sergey Bulgakov, also had “no inclination towards heresy”. How did formal theology coexist in the minds of these thinkers with personal revelation? Was it not, from their point of view, a kind of dogmatic creativity? And is this not why it was so vividly embraced by the leaders of the religious revival at the beginning of the 20th century?